67. Гаршин, Всеволод Михайлович

2 (14) февраля 1855, имение Приятная Долина, Бахмутский уезд, Екатеринославская губерния, Российская империя — 24 марта (5 апреля) Санкт-Петербург, Российская империя— русский писатель, художественный критик.
Род Гаршиных — старый дворянский род происходящий, по преданию, от мурзы Горшы или Гаршы, выходца из Золотой Орды при Иване III. Детство провёл в военной среде (отец Михаил Егорович Гаршин (1817—1870) был офицером). Уже ребёнком Гаршин был крайне нервным и впечатлительным, чему способствовало слишком раннее умственное развитие (впоследствии страдал приступами нервного расстройства). Учился в Горном институте, но не закончил его. Война с турками прервала его занятия: он поступил добровольцем в действующую армию, был ранен в ногу; выйдя в отставку, отдался литературной деятельности. В 1880 году, потрясённый смертной казнью] молодого революционера, Гаршин заболел психически и был помещён в лечебницу для душевнобольных.
19 марта 1888 года, Гаршин, после мучительной, бессонной ночи вышел из своей квартиры, спустился этажом ниже и бросился с лестницы в пролёт. Его подняли разбитого, с переломленной ногой, и перенесли в квартиру. Несколько часов он пробыл в сознании, затем его перевезли в больницу Красного Креста, где он, вскоре по прибытии, впал в бессознательное состояние и уже не выходил из него до смерти. 24 марта 1888 года, Всеволод Михайлович Гаршин скончался, не приходя в сознание.

Сказки

Аttalea princeps

В одном большом городе был ботанический сад, а в этом саду - огромная
оранжерея из железа и стекла. Она была очень красива: стройные витые колонны
поддерживали всё здание; на них опирались легкие узорчатые арки, переплетенные
между собою целой паутиной железных рам, в которые были вставлены стекла.
Особенно хороша была оранжерея, когда солнце заходило и освещало ее красным
светом. Тогда она вся горела, красные отблески играли и переливались, точно в
огромном, мелко отшлифованном драгоценном камне.

Сквозь толстые прозрачные стекла виднелись заключенные растения. Несмотря
на величину оранжереи, им было в ней тесно. Корни переплелись между собою и
отнимали друг у друга влагу и пищу. Ветви дерев мешались с огромными листьями
пальм, гнули и ломали их и сами, налегая на железные рамы, гнулись и ломались.
Садовники постоянно обрезали ветви, подвязывали проволоками листья, чтобы они
не могли расти, куда хотят, но это плохо помогало. Для растений нужен был
широкий простор, родной край и свобода. Они были уроженцы жарких стран,
нежные, роскошные создания; они помнили свою родину и тосковали о ней. Как ни
прозрачна стеклянная крыша, но она не ясное небо. Иногда, зимой, стекла
обмерзали; тогда в оранжерее становилось совсем темно. Гудел ветер, бил в рамы
и заставлял их дрожать. Крыша покрывалась наметенным снегом. Растения стояли и
слушали вой ветра и вспоминали иной ветер, теплый, влажный, дававший им жизнь
и здоровье. И им хотелось вновь почувствовать его веянье, хотелось, чтобы он
покачал их ветвями, поиграл их листьями. Но в оранжерее воздух был неподвижен;
разве только иногда зимняя буря выбивала стекло, и резкая, холодная струя,
полная инея, влетала под свод. Куда попадала эта струя, там листья бледнели,
съеживались и увядали.

Но стекла вставляли очень скоро. Ботаническим садом управлял отличный
ученый директор и не допускал никакого беспорядка, несмотря на то что большую
часть своего времени проводил в занятиях с микроскопом в особой стеклянной
будочке, устроенной в главной оранжерее.

Была между растениями одна пальма, выше всех и красивее всех. Директор,
сидевший в будочке, называл ее по-латыни Attalea! Но это имя не было ее родным
именем: его придумали ботаники. Родного имени ботаники не знали, и оно не было
написано сажей на белой дощечке, прибитой к стволу пальмы. Раз пришел в
ботанический сад приезжий из той жаркой страны, где выросла пальма; когда он
увидел ее, то улыбнулся, потому что она напомнила ему родину.

- А! - сказал он. - Я знаю это дерево. - И он назвал его родным именем.

- Извините, - крикнул ему из своей будочки директор, в это время
внимательно разрезывавший бритвою какой-то стебелек, - вы ошибаетесь. Такого
дерева, какое вы изволили сказать, не существует. Это - Attalea princeps,
родом из Бразилии.

- О да, - сказал бразильянец, - я вполне верю вам, что ботаники называют
ее - Attalea, но у нее есть и родное, настоящее имя.

- Настоящее имя есть то, которое дается наукой, - сухо сказал ботаник и
запер дверь будочки, чтобы ему не мешали люди, не понимавшие даже того, что уж
если что-нибудь сказал человек науки, так нужно молчать и слушаться.

А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему становилось всё
грустнее и грустнее. Вспомнил он свою родину, ее солнце и небо, ее роскошные
леса с чудными зверями и птицами, ее пустыни, ее чудные южные ночи. И вспомнил
еще, что нигде не бывал он счастлив, кроме родного края, а он объехал весь
свет. Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушел из сада, а
на другой день уже ехал на пароходе домой.

А пальма осталась. Ей теперь стало еще тяжелее, хотя и до этого случая
было очень тяжело. Она была совсем одна. На пять сажен возвышалась она над
верхушками всех других растений, и эти другие растения не любили ее,
завидовали ей и считали гордою. Этот рост доставлял ей только одно горе; кроме
того, что все были вместе, а она была одна, она лучше всех помнила свое родное
небо и больше всех тосковала о нем, потому что ближе всех была к тому, что
заменяло им его: к гадкой стеклянной крыше. Сквозь нее ей виднелось иногда
что-то голубое: то было небо, хоть и чужое, и бледное, но все-таки настоящее
голубое небо. И когда растения болтали между собою, Attalea всегда молчала,
тосковала и думала только о том, как хорошо было бы постоять даже и под этим
бледненьким небом.

- Скажите, пожалуйста, скоро ли нас будут поливать? - спросила саговая
пальма, очень любившая сырость. - Я, право, кажется, засохну сегодня.

- Меня удивляют ваши слова, соседушка, - сказал пузатый кактус. - Неужели
вам мало того огромного количества воды, которое на вас выливают каждый день?
Посмотрите на меня: мне дают очень мало влаги, а я все-таки свеж и сочен.

- Мы не привыкли быть чересчур бережливыми, - отвечала саговая пальма. -
Мы не можем расти на такой сухой и дрянной почве, как какие-нибудь кактусы. Мы
не привыкли жить как-нибудь. И кроме всего этого, скажу вам еще, что вас не
просят делать замечания.

Сказав это, саговая пальма обиделась и замолчала.

- Что касается меня, - вмешалась корица, - то я почти довольна своим
положением. Правда, здесь скучновато, но уж я, по крайней мере, уверена, что
меня никто не обдерет.

- Но ведь не всех же нас обдирали, - сказал древовидный папоротник. -
Конечно, многим может показаться раем и эта тюрьма после жалкого
существования, которое они вели на воле.

Тут корица, забыв, что ее обдирали, оскорбилась и начала спорить.
Некоторые растения вступились за нее, некоторые за папоротник, и началась
горячая перебранка. Если бы они могли двигаться, то непременно бы подрались.

- Зачем вы ссоритесь? - сказала Attalea. - Разве вы поможете себе этим? Вы
только увеличиваете свое несчастье злобою и раздражением. Лучше оставьте ваши
споры и подумайте о деле. Послушайте меня: растите выше и шире, раскидывайте
ветви, напирайте на рамы и стекла, наша оранжерея рассыплется в куски, и мы
выйдем на свободу. Если одна какая-нибудь ветка упрется в стекло, то, конечно,
ее отрежут, но что сделают с сотней сильных и смелых стволов? Нужно только
работать дружнее, и победа за нами.

Сначала никто не возражал пальме: все молчали и не знали, что сказать.
Наконец саговая пальма решилась.

- Всё это глупости, - заявила она.

- Глупости! Глупости! - заговорили деревья, и все разом начали доказывать
Attalea, что она предлагает ужасный вздор. - Несбыточная мечта! - кричали они.
- Вздор! Нелепость! Рамы прочны, и мы никогда не сломаем их, да если бы и
сломали, так что ж такое? Придут люди с ножами и с топорами, отрубят ветви,
заделают рамы и всё пойдет по-старому. Только и будет. что отрежут от нас
целые куски...

- Ну, как хотите! - отвечала Attalea. - Теперь я знаю, что мне делать. Я
оставлю вас в покое: живите, как хотите, ворчите друг на друга, спорьте из-за
подачек воды и оставайтесь вечно под стеклянным колпаком. Я и одна найду себе
дорогу. Я хочу видеть небо и солнце не сквозь эти решетки и стекла, - и я
увижу!

И пальма гордо смотрела зеленой вершиной на лес товарищей, раскинутый под
нею. Никто из них не смел ничего сказать ей, только саговая пальма тихо
сказала соседке-цикаде:

- Ну, посмотрим, посмотрим, как тебе отрежут твою большую башку, чтобы ты
не очень зазнавалась, гордячка!

Остальные хоть и молчали, но все-таки сердились на Attalea за ее гордые
слова. Только одна маленькая травка не сердилась на пальму и не обиделась ее
речами. Это была самая жалкая и презренная травка из всех растений оранжереи:
рыхлая, бледненькая, ползучая, с вялыми толстенькими листьями. В ней не было
ничего замечательного, и она употреблялась в оранжерее только для того, чтобы
закрывать голую землю. Она обвивала собою подножие большой пальмы, слушала ее,
и ей казалось, что Attalea права. Она не знала южной природы, но тоже любила
воздух и свободу. Оранжерея и для нее была тюрьмой. "Если я, ничтожная, вялая
травка, так страдаю без своего серенького неба, без бледного солнца и
холодного дождя, то что должно испытывать в неволе это прекрасное и могучее
дерево! - так думала она и нежно обвивалась около пальмы и ласкалась к ней. -
Зачем я не большое дерево? Я послушалась бы совета. Мы росли бы вместе и
вместе вышли бы на свободу. Тогда и остальные увидели бы, что Attalea права".

Но она была не большое дерево, а только маленькая и вялая травка. Она
могла только еще нежнее обвиться около ствола Attalea и прошептать ей свою
любовь и желание счастья в попытке.

- Конечно, у нас вовсе не так тепло, небо не так чисто, дожди не так
роскошны, как в вашей стране, но все-таки и у нас есть и небо, и солнце, и
ветер. У нас нет таких пышных растений, как вы и ваши товарищи, с такими
огромными листьями и прекрасными цветами, но и у нас растут очень хорошие
деревья: сосны, ели и березы. Я - маленькая травка и никогда не доберусь до
свободы, но ведь вы так велики и сильны! Ваш ствол тверд, и вам уже недолго
осталось расти до стеклянной крыши. Вы пробьете ее и выйдете на божий свет.
Тогда вы расскажете мне, всё ли там так же прекрасно, как было. Я буду
довольна и этим.

- Отчего же, маленькая травка, ты не хочешь выйти вместе со мною? Мой
ствол тверд и крепок: опирайся на него, ползи по мне. Мне ничего не значит
снести тебя.

- Нет уж, куда мне! Посмотрите, какая я вялая и слабая: я не могу
приподнять даже одной своей веточки. Нет, я вам не товарищ. Растите, будьте
счастливы. Только прошу вас, когда выйдете на свободу, вспоминайте иногда
своего маленького друга!

Тогда пальма принялась расти. И прежде посетители оранжереи удивлялись ее
огромному росту, а она становилась с каждым месяцем выше и выше. Директор
ботанического сада приписывал такой быстрый рост хорошему уходу и гордился
знанием, с каким он устроил оранжерею и вел свое дело.

- Да-с, взгляните-ка на Attalea princeps, - говорил он. - Такие рослые
экземпляры редко встречаются и в Бразилии. Мы приложили всё наше знание, чтобы
растения развивались в теплице совершенно так же свободно, как и на воле, и,
мне кажется, достигли некоторого успеха.

При этом он с довольным видом похлопывал твердое дерево своею тростью, и
удары звонко раздавались по оранжерее. Листья пальмы вздрагивали от этих
ударов. О, если бы она могла стонать, какой вопль гнева услышал бы директор!

"Он воображает, что я расту для его удовольствия, - думала Attalea. -
Пусть воображает!.."

И она росла, тратя все соки только на то, чтобы вытянуться, и лишая их
свои корни и листья. Иногда ей казалось, что расстояние до свода не
уменьшается. Тогда она напрягала все силы. Рамы становились всё ближе и ближе,
и наконец молодой лист коснулся холодного стекла и железа.

- Смотрите, смотрите, - заговорили растения, - куда она забралась! Неужели
решится?

- Как она страшно выросла, - сказал древовидный папоротник.

- Что ж, что выросла! Эка невидаль! Вот если б она сумела растолстеть так,
как я! - сказала толстая цикада, со стволом, похожим на бочку. - И чего
тянется? Всё равно ничего не сделает. Решетки прочны, и стекла толсты.

Прошел еще месяц. Attalea подымалась. Наконец она плотно уперлась в рамы.
Расти дальше было некуда. Тогда ствол начал сгибаться. Его лиственная вершина
скомкалась, холодные прутья рамы впились в нежные молодые листья, перерезали и
изуродовали их, но дерево было упрямо, не жалело листьев, несмотря ни на что
давило на решетки, и решетки уже подавались, хотя были сделаны из крепкого
железа.

Маленькая травка следила за борьбой и замирала от волнения.

- Скажите мне, неужели вам не больно? Если рамы уж так прочны, не лучше ли
отступить? - спросила она пальму.

- Больно? Что значит больно, когда я хочу выйти на свободу? Не ты ли сама
ободряла меня? - ответила пальма.

- Да, я ободряла, но я не знала, что это так трудно. Мне жаль вас. Вы так
страдаете.

- Молчи, слабое растенье! Не жалей меня! Я умру или освобожусь!

И в эту минуту раздался звонкий удар. Лопнула толстая железная полоса.
Посыпались и зазвенели осколки стекол. Один из них ударил в шляпу директора,
выходившего из оранжереи.

- Что это такое? - вскрикнул он, вздрогнув, увидя летящие по воздуху куски
стекла. Он отбежал от оранжереи и посмотрел на крышу. Над стеклянным сводом
гордо высилась выпрямившаяся зеленая крона пальмы.



"Только-то? - думала она. - И это всё, из-за чего я томилась и страдала
так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочайшею целью?"

Была глубокая осень, когда Attalea выпрямила свою вершину в пробитое
отверстие. Моросил мелкий дождик пополам со снегом; ветер низко гнал серые
клочковатые тучи. Ей казалось, что они охватывают ее. Деревья уже оголились и
представлялись какими-то безобразными мертвецами. Только на соснах да на елях
стояли темно-зеленые хвои. Угрюмо смотрели деревья на пальму: "Замерзнешь! -
как будто говорили они ей. - Ты не знаешь, что такое мороз. Ты не умеешь
терпеть. Зачем ты вышла из своей теплицы?"

И Attalea поняла, что для нее всё было кончено. Она застывала. Вернуться
снова под крышу? Но она уже не могла вернуться. Она должна была стоять на
холодном ветре, чувствовать его порывы и острое прикосновение снежинок,
смотреть на грязное небо, на нищую природу, на грязный задний двор
ботанического сада, на скучный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать,
пока люди там, внизу, в теплице, не решат, что делать с нею.

Директор приказал спилить дерево.

- Можно бы надстроить над нею особенный колпак, - сказал он, - но надолго
ли это? Она опять вырастет и всё сломает. И притом это будет стоить чересчур
дорого. Спилить ее!

Пальму привязали канатами, чтобы, падая, она не разбила стен оранжереи, и
низко, у самого корня, перепилили ее. Маленькая травка, обвивавшая ствол
дерева, не хотела расстаться со своим другом и тоже попала под пилу. Когда
пальму вытащили из оранжереи, на отрезе оставшегося пня валялись размозженные
пилою, истерзанные стебельки и листья.

- Вырвать эту дрянь и выбросить, - сказал директор. - Она уже пожелтела,
да и пила очень попортила ее. Посадить здесь что-нибудь новое.

Один из садовников ловким ударом заступа вырвал целую охапку травы. Он
бросил ее в корзину, вынес и выбросил на задний двор, прямо на мертвую пальму,
лежавшую в грязи и уже полузасыпанную снегом.