ЖУКОВСКИЙ, ВАСИЛИЙ АНДРЕЕВИЧ

ЖУКОВСКИЙ, ВАСИЛИЙ АНДРЕЕВИЧ (1783-1852) — русский поэт, переводчик, один из основоположников русского романтизма. Родился 29 января (9 февраля) 1783 в селе Мишинском, что на стыке трех губерний — Орловской, Тульской и Калужской. По своему рождению Жуковский был незаконнорожденным: его отец, богатый помещик Афанасий Иванович Бунин, когда-то взял в дом пленную турчанку Сальху, которая и стала матерью будущего поэта. Фамилию свою ребенок получил от жившего в имении бедного дворянина Андрея Ивановича Жуковского, который по просьбе Бунина стал крестным отцом ребенка и затем его усыновил.

Жена Афанасия Ивановича Марья Григорьевна и ее мать заботились о Василии как о родном ребенке, и недостатка в ласковом и заботливом отношении он не испытывал. Несмотря на это, мальчик тяжело переживал свое двойственное положение, и уже с юных лет мечтал как о чем-то несбыточном о семейном счастье, о близких, которые принадлежали бы ему "по праву".

"Сельское кладбище". В четырнадцатилетнем возрасте Жуковского определяют в Благородный пансион при Московском университете, где юноша с особым чаяньем изучает рисование, словесность, историю, французский и немецкий языки и где он скоро становится одним из первых учеников.

Уже в те годы поэт делает первые пробы пера, наиболее значительные из которых — стихотворение Майское утро (1797) и прозаический отрывок Мысли при гробнице (1797), написанные явно под влиянием Н.Карамзина (см. КАРАМЗИН, НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ) и его Бедной Лизы. Сложилось так, что именно Карамзин — кумир тогдашней молодежи, известный писатель, стал для начинающего поэта и старшим другом, и литературным критиком. После того, как состоялось их знакомство, Жуковский отдает на суд старшему товарищу свой перевод элегии английского поэта Томаса Грея Сельское кладбище. В том же 1802 переработанная элегия благодаря стараниям Карамзина, тогдашнего издателя "Вестника Европы", была опубликована в этом престижном журнале. С этой-то публикации начинает восходить звезда Василия Андреевича и распространяться его слава как тонкого лирика, мастера "пейзажа души", по выражению историка литературы А.Веселовского.

В другой, написанной несколько позже, уже оригинальной элегии Вечер поэтический облик Жуковского уже вполне определен. В этой "медитативной" элегии главным оказывается переживание автора, эмоциональность, а язык поэта поражает своей музыкальностью, стройностью и "соразмерностью". Но Жуковский далек от описательного психологизма. Не случайно критики, рассуждая о его поэтике, не раз говорят о том, что в его стилистической системе зачастую большое значение приобретает символический вечерний пейзаж, спокойная, дремлющая природа, рассуждения на тему смерти, столь характерные для поэтики сентиментализма.

В эти годы Жуковский много работает, и уже в 1804 выходит первая книжка из его шеститомного перевода с французского Дон Кишота Сервантеса. Читатели были поражены — в общем-то сухой, вялый французский перевод заиграл под пером Жуковского русской, мелодичной, завораживающей речью.

"Америка романтизма". В сущности, сама натура поэта, впечатлительного и ранимого, противилась размеренной и упорядоченной работе чиновником в Соляной конторе, куда он был определен после окончания пансиона в 1800. Повод, чтобы порвать со службой, не замедлил представиться — однажды резко ответив на грубость начальника, он попал под арест, после чего тут же ушел в отставку и удалился в родное имение. В Мишинском, где он не был долгие годы, поэт отдыхает душой, предается созерцанию природы и анализирует свою душевную жизнь — ведет дневник, и, конечно же, не забывает о стихах.

И тут судьба посылает ему встречу с дочерью его сводной сестры, Машей Протасовой, которая вошла в историю русской поэзии как муза, ангел-хранитель поэта, и в то же время — неиссякаемый источник его страданий. Влюбленные мечтали об одном — соединить навеки свои жизни, вступить в законный союз. Но мать Маши была категорически против браков между родственниками, даже дальними, и вплоть до смерти Маши Протасовой не отступилась от своего решения.

Так в творчестве Жуковского с новой силой начинает звучать неистребимый, на грани надежды и утраты мотив противостояния, а порой и переплетение земной печальной юдоли с небесным, совершенным там, придающей его стихам пронзительно-щемящее, страстное звучание.

Недаром назвал поэта "Литературным Коломбом Руси" Белинский. Дымка таинственности, существование как бы на грани двух миров — видимого и невидимого, сосредоточенность на чувствах души — все эти неизменные спутники романтизма давали критику полное право назвать Василия Андреевича Жуковского одним из создателей новой русской поэзии, открывшим "Америку романтизма".

В то же время Жуковский мог быть и человеком действия, и беспристрастным критиком, и организатором. Уже в 1808 он становится у кормила журнала "Вестник Европы" и в свои 25 лет успешно справляется с обязанностями главного редактора. При этом он успевает переводить, писать сказки, стихи, литературно-критические статьи, рецензии

Работая на поприще главного редактора "Вестника Европы", Жуковский одним из первых привлек внимание читателя к критике как таковой и "уважать ее заставил" как особый, самостоятельный жанр литературного творчества. В своих критических статьях поэт заявляет о новом направлении в русской литературе — о романтизме. Вместо старых строгих норм классицизма он предлагает иные критерии оценки литературного произведения — вкус, а также стилистическую сочетаемость, "соразмерность" и "сообразность".

"Раз в крещенский вечерок…" Расцветает в 10-х гг. и талант самого Жуковского. В 1808 литературная общественность была взбудоражена неожиданной публикацией. Ценители изящной словесности могли прочитать на страницах того же "Вестника Европы" первую балладу Жуковского под названием Людмила — как и многие другие сочинения автора в том же жанре, — вольный перевод, в данном случае немецкого поэта Г.Бюргера. (Баллада — стихотворная лирическая новелла с драматическим сюжетом и нередко с присутствием сверхъестественного, фантастического элемента.). За пределы известного, познаваемого мира, в страшную и сладкую даль увлекают образы баллады, и потустороннее, пугающее и манящее вплетается в ее ткань, заставляя трепетать и героев этого сочинения, и его читателей.

Следующая баллада Жуковского — Светлана, уже не перевод, а оригинальное произведение, так полюбилась российскому читателю, так органично слилась с народной жизнью, что строки из нее уже многие годы спустя напевали над детской колыбелью: Раз в крещенский вечерок девушки гадали: За ворота башмачок, Сняв с ноги, бросали…

Позже, в оригинальной балладе Жуковского Эолова арфа (1814) читатель находит редкое сочетание лирической стихии и балладной поэзии. Лейтмотив двоемирия, проходящий через все творчество поэта, особенно после смерти Маши Протасовой, звучит здесь особенно пронзительно: героиня баллады не умирает, а "плавно переходит" в "очарованное там", где и наступает соединение с возлюбленным.

"Певец во стане русских воинов". Но не только "преданья старины глубокой", не только "звуки сладкие и молитвы" вдохновляли музу Жуковского. Звон бранного оружия во имя чести Родины, свист "канонады дьявольской" во времена тягостных испытаний войны 1812 года знал поэт не понаслышке. В чине поручика ополчения дошел аж до самой Вильны, да и муза его уже готова была петь на иной лад: "сокровенная жизнь сердца" теперь стала жизнью всей нации, душа которой пульсировала в унисон каждому сердцу и составляла единое духовное целое.

Певец во стане русских воинов — "романтическая ода", которая, по словам литературоведа Коровина, "очаровала современников интимным, личным преломлением патриотической темы", и недаром Россия в Певце…"- "не Отечество, а „милая Родина“, дорогая сердцу воспоминаниями детства". По рассказу писателя И. Лажечникова, стихами из Певца… зачитывались на фронте, выучивали наизусть, разбирали… Она поднимала боевой дух, вдохновляла на ратные подвиги, а порою и вызывала на глазах закаленных в боях воинов "скупую мужскую слезу":

Там все — там родших милый дом:

Там наши жены, чада;

О нас их слезы пред Творцом;

Мы жизни их отрада;

За них, друзья, всю нашу кровь!

На вражьи грянем силы;

Да в чадах к родине любовь

Зажгут отцов могилы.

"Язык чувств". А после 1812 начинается новая "война", на этот раз литературная. На одном из полюсов оказываются члены общества "Беседа любителей русского слова" во главе с Шишковым, на другом — общество "Арзамас", бессменным секретарем которого становится Жуковский. Его острый ум, склонность к каламбурам, шуточным и дружеским посланиям делают его душой общества. Среди его друзей и единомышленников — Василий и Александр Пушкины, А.Тургенев, П.Вяземский, С.Уваров… Все те, кто был солидарен с требованием Карамзина "писать так, как говорят", опираясь при этом на изменчивость литературных языковых норм. Шишков же, напротив, выступал как сторонник неискаженного русского языка, ссылаясь на традиции Ломоносова.

Однако сам Жуковский своеобразно пользуется поэтическим языком. Его излюбленные слова — любовь, красота, невидимое, неизъяснимое, тишина, радость — на разные лады варьируются и перетекают из одного стихотворения в другое, создавая причудливую вязь, увлекая читателя в иной, лучший мир, в дальнюю, обетованную страну. Истинный романтик, он полагает, что "внешняя точность описания мешает постигнуть тайны мироздания, доступные только интуиции, мгновенному поэтическому озарению…".

Не потому ли к поэзии Жуковского еще при жизни автора относились по-разному. Белинский, например, полагал, что некая туманность, расплывчатость поэтических образов Василия Андреевича и составляет главную прелесть, равно как и главный недостаток его произведений. К.Рылеев прямо писал о пагубном воздействии поэта на русскую литературу, а Бестужев, также считая изъяном склонность к мистицизму, писал все же так: "С Жуковского и Батюшкова начинается новая школа нашей поэзии. Оба они постигли тайну величественного, гармонического языка русского".

Пушкин же и вовсе называл Жуковского "кормилицей" всей последующей плеяды поэтов, признавая его заслуги в разработке нового поэтического языка. Защищая своего друга, Пушкин вопрошал в письме Рылееву: "Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? Потому что зубки прорезались?". Жуковский, в свою очередь, видел в Пушкине восходящее "солнце русской поэзии" и в ответ на подношение только что вышедшей поэмы Руслан и Людмила подарил Пушкину свой портрет с надписью: "Победителю ученику от побежденного учителя".

"Все необъятное в единый вздох теснится…" С годами, особенно после пережитой глубокой личной драмы, Жуковский все более задумывается о "небесном", о "святом", в стихах его все явственнее звучит религиозный, а порою мистический оттенок. И хотя друзья поэта опасались, что после смерти своей музы и "ангела-хранителя" Маши Протасовой он лишится главного источника вдохновения, перо он вовсе не думает оставлять. Разве что стиль его произведений становится несколько строже, порою он отказывается и от стилистических излишеств, и от традиционной рифмы. Слово для него все более и более становится знаком чего-то неизмеримо более существенного, чем видимый, осязаемый мир, а "избыток неизъяснимых чувств", по-прежнему переполняющий его душу, "жаждет излиться и не находит вещественных знаков для выражения". "Все необъятное в единый вздох теснится; и лишь молчание понятно говорит", — пишет он в известном стихотворении Неизъяснимое (1819).

В то же время именно словами, поэтической речью Жуковский с годами овладевал все совершенней. Свидетельство тому — прежде всего его оригинальные произведения 20-х гг., пожалуй, наиболее совершенные создания его лирики — Невыразимое, Мотылек и цветы, Таинственный посетитель, стихи, проникнутые фантастичным переплетением жизни человека и тайной жизни мира, природы.

Весьма много и плодотворно в 20-30-е годы поэт трудится и над балладами и переводами. Сюжеты он берет у Шиллера (Рыцарь Тогенбург, 1818), Кубок (1831), у Гёте (Рыбак, 1818), у Вальтера Скотта (Замок Смеагольм, или Иванов вечер, 1822), у Уланда (Алонзе, 1831)… Увы — мотив "вечной разлуки" звучит во всех упомянутых сочинениях печальным, неизбежным рефреном…

Кроме того, еще в 20-х годах Жуковский переводит на современный русский язык незадолго до этого обнаруженное Слово о Полку Игореве, в 1818-1822 переводит Шильонского узника Байрона, Орлеанскую деву Шиллера, испытывает сильное увлечение Гёте, с которым в 1821, во время первой его заграничной поездки, лично знакомится.

Поприще деятельности Жуковского в его зрелые годы не ограничивается одной лишь изящной словесностью. Уже маститый поэт, почетный член, а затем и академик Петербургской АН, он пользуется доверием императорского двора — его приглашают состоять наставником при малолетнем сыне Николая I, будущем императоре Александре I. Пользуясь своим положением, Жуковский не только пытается воспитать царственного наследника соответственно высоким понятиям нравственности, но принять посильное участие в облегчении участи гонимых и поверженных. Так, во время поездки вместе с юным Александром по Сибири и Уралу он делает все возможное, чтобы помочь сосланным декабристам и их семьям, и во многом благодаря его заступничеству был освобожден от крепостной зависимости украинский поэт Тарас Шевченко…

"Моя честь, фортуна, и все — мое перо…" Бурные дебаты молодости, споры в "Арзамасе" о судьбах русской литературы и всей России сменяются с возрастом уединенными размышлениями о прожитых годах, о содеянном и пережитом. Но литература всегда оставалась для Жуковского делом жизни. Недаром он говорил: "Моя честь, моя фортуна, и все — мое перо…" Он без устали работает, правда, все больше над переводами. Но переводы Жуковского — вполне самостоятельные, равновеликие подлинникам, а порою и превосходящие их произведения.

Одна из работ, выполненных в подобном жанре, итог многолетних трудов, перевод прозаического романа немецкого писателя Ламотт-Фуке Ундина, увидевшая свет в 1836. Ундина поражает не столько своим объемом, сколько размахом поднятых в ней тем — о смысле человеческих страданий, о судьбе, о предназначении человека, о любви как силе, "что движет солнце и светила", наконец о предательстве и возмездии…

В то же время поэт вовсе не стремится отображать современную ему действительность, его больше занимает вечное в человеке. Поздние баллады Жуковского, переводы индийской и иранской поэм Рустем и Зораб, Наль и Дамаянти — поистине шедевры русской поэзии, мудрые, драматичные и, как это ни парадоксально, современные. Ведь Жуковского беспокоят непреходящие темы, он ищет истоки широкого обобщающего взгляда на жизнь и судьбу, а частое использование им вольного стиха еще больше приближает его поздние переводы к нашему времени.

Эпическим полотном представляется и перевод Жуковским пьесы Фридриха Гальма Камоэнс, где размышления о вечных вопросах, о судьбе поэта в мире автор вкладывает в уста знаменитого португальского поэта, перед смертью обращающегося к своему сыну:

…Страданием душа поэта зреет,

Страдание — святая благодать…

Поэзия есть бог в святых мечтах земли.

"Царскосельский лебедь". И этому богу поэт остается верен до самой смерти. Вынужденный отказаться от исполнения заветного желания — соединиться с любимой, он будто закалился в страданиях и на склоне дней обрел второе дыхание. Это хорошо понимал Н.Гоголь, когда высказывался по поводу перевода Жуковским бессмертной Одиссеи Гомера Николай Васильевич писал: "Вся литературная жизнь Жуковского была как бы приготовлением к этому делу. Нужно было его стиху выработаться на сочинениях и переводах из поэтов всех стран и языков, чтобы сделаться потом способным передать вечный стих Гомера". К сожалению, не зная древнегреческого языка, поэт был вынужден постигать ритм поэмы и ее звучание с помощью немецкого филолога-классика, который специально для него сделал точный подстрочный перевод. И хотя определенного романтического тона и некоторой сентиментальности Жуковскому все не удалось избежать в своем переводе, корить его за это трудно. Впервые русский читатель смог открыть для себя величественный, яркий, фантастичный мир гомеровского эпоса…

Только в 1841, в возрасте 57 лет, поэт все же обрел семью, женившись на дочери своего друга, Елизавете Рейтерн. Родились дети, но болезнь жены заставила семейство выехать в Германию. Там-то и его настиг недуг, по причине которого он вскоре уже не мог брать перо в руки. Но работа мысли не прекращалась — диктуя, Жуковский заканчивает поэму Странствующий жид — итог своей жизни и творчества, своеобразную "лебединую песню". И наконец в 1851 он пишет элегию Царскосельский лебедь, заканчивающуюся картиной гибели лебедя, некогда жившего в Царском Селе. Это было достойное завершение непростой, полной трудов жизни поэта, которого вскоре, 12 апреля (24) 1852, не стало и которого похоронили в Петербурге на кладбище Александро-Невской Лавры неподалеку от могилы его учителя и друга Карамзина

По материалам Яндекс

ЦВЕТОК
Романс

Минутная краса полей,
Цветок увядший, одинокий,
Лишен ты прелести своей
Рукою осени жестокой.
Увы! нам тот же дан удел,
И тот же рок нас угнетает:
С тебя листочек облетел -
От нас веселье отлетает.
Отъемлет каждый день у нас
Или мечту, иль насложденье,
И каждый разрушает час
Драгое сердцу наслажденье.
Смотри... очарованья нет;
Звезда надежды угасает...
Увы! кто скажет: жизнь иль цвет
Быстрее в мире исчезает?

УЗНИК К МОТЫЛЬКУ, ВЛЕТЕВШЕМУ В ЕГО ТЕМНИЦУ

Откуда ты, эфира житель?
Скажи, нежданный гость небес,
Какой зефир тебя занёс
В мою печальную обитель?
Увы! денницы милый свет
До сводов сих не достигает;
В сей бездне ужас обитает;
Веселья здесь и следу нет.

Сколь сладостно твоё явленье!
Знать, милый гость мой, с высоты
Страдальца вздох услышал ты -
Тебя примчало сожаленье;
Увы! убитая тоской
Душа весь мир в тебе узрела,
Надежда ясная влетела
В темницу к узнику с тобой.

Скажи ж, любимый друг природы,
Всё те же ль неба красоты?
Попрежнему ль в лугах цветы?
Попрежнему ль в тиши ночной
Поёт дубравная певица?
Увы! скажи мне, где денница?
Скажи, что сделалось с весной?

Дай весть услышать о свободе;
Слыхал ли песнь её в горах?
Её видал ли на лугах
В одушевлённом хороводе?
Ах! зрел ли милую страну,
Где я был счастлив в прежни годы?
Всё та же ль там краса природы?
Всё так ли там, как в старину?

Весна сих сводов не видала:
Ты не найдёшь на них цветка;
На них затворников рука
Страданий повесть начертала!
Не долетает к сим стенам
Зефира лёгкое дыханье:
Ты внемлешь здесь одно стенанье;
Ты здесь порхаешь по цепям.

Лети ж, лети к свободе в поле;
Оставь сей бездны глубину;
Спеши прожить твою весну -
Другой весны не будет боле;
Спеши, творения краса!
Тебя зовут луга шелковы:
Там прихоти - твои оковы;
Твоя темница - небеса.

Будь весел, гость мой легкокрылой,
Резвяся в поле по цветам...
Быть может, двух младенцев там
Ты встретишь с матерью унылой.
Ах, если б мог ты сладить
Их муку радости словами;
Сказать: он жив! он дышит вами!
Но... ты не можешь говорить.

Увы! хоть крыльями златыми
Моих младенцев ты прельсти;
По травке тихо полети,
Как бы хотел быть пойман ими;
Тебе помчатся вслед они,
Добычи милыя желая;
Ты их, с цетка на цвет порхая,
К моей темнице примани.

Забав их зритель равнодушной,
Пойдёт за ними вслед их мать -
Ты будешь путь их услаждать
Своею резвостью воздушной.
Любовь их мой последний щит:
Они страдальцу провиденье;
Сирот священное моленье
Тюремных стражей победит.

Падут железные затворы -
Детей, супругу, небеса,
Родимый край, холмы, леса
Опять мои увидят взоры...
Но что?... я цепью загремел;
Сокрылся призрак-обольститель...
Вспорхнул эфирный посетитель...
Постой!... но он уж улетел.

ПЕСНЯ

Розы расцветают,
Сердце, отдохни;
Скоро засияют
Благодатны дни;
Всё с зимой ненастной
Грустное пройдёт;
Сердце будет ясно;
Розою прекрасной
Счастье расцветёт.

Розы расцветают -
Сердце, уповай;
Есть, нам обещают,
Где-то лучший край.
Вечно молодая
Там весна живёт;
Там, в долине рая,
Жизнь для нас иная
Розой расцветёт

ВЕСЕННЕЕ ЧУВСТВО

Легкий, легкий ветерок,
Что так сладко, тихо веешь?
Что играешь, что светлеешь,
Очарованный поток?
Чем опять душа полна?
Что опять в ней пробудилось?
Что с тобой к ней возвратилось,
Перелетная весна?
Я смотрю на небеса...
Облака, летя, сияют
И, сияя, улетают
За далекие леса.

Иль опять от вышины
Весть знакомая несется?
Или снова раздается
Милый голос старины?
Или там, куда летит
Птичка, странник поднебесный,
Всё еще сей неизвестный,
Крайжеланного сокрыт?. .
Кто ж к неведомым брегам
Путь неведомый укажет?
Ах! найдется ль, кто мне скажет,
Очарованное Там?

ПЕСНЯ

Кольцо души-девицы
Я в море уронил;
С моим кольцом я счастье
Земное погубил.

Мне, дав его, сказала:
"Носи! не забывай!
Пока твое колечко,
Меня своей считай!"

Не в добрый час я невод
Стал в море полоскать;
Кольцо юркнуло в воду;
Искал... но где искать!..

С тех пор мы как чужие!
Приду к ней - не глядит!
С тех пор мое веселье
На дне морском лежит!

О ветер полуночный,
Проснися! будь мне друг!
Схвати со дна колечко
И выкати на луг.

Вчера ей жалко стало:
Нашла меня в слезах!
И что-то, как бывало,
Зажглось у ней в глазах!

Ко мне подсела с лаской,
Мне руку подала;
И что-то ей хотелось
Сказать, но не могла!

На что твоя мне ласка!
На что мне твой привет!
Любви, любви хочу я...
Любви-то мне и нет!

Ищи, кто хочет, в море
Богатых янтарей...
А мне мое колечко
С надеждою моей.

СОН

Заснув на холме луговом,
Вблизи большой дороги,
Я унесен был легким сном
Туда, где жили боги.

Но я проснулся, наконец,
И смутно озирался:
Дорогой шел младой певец
И с пеньем удалялся.

Вдали пропал за рощей он -
Но струны всё звенели.
Ах! не они ли дивный сон
Мне на душу напели?

НОВАЯ ЛЮБОВЬ - НОВАЯ ЖИЗНЬ

Что с тобой вдруг, сердце, стало?
Что ты ноешь? Что опять
Закипело, запылало?
Как тебя растолковать?
Всё изчезло, чем ты жило,
Чем так сладостно грустило!
Где беспечность? где покой?..
Ах! что сделалось с тобой?

Расцветающая ль младось,
Речи ль, полные душой,
Взора ль пламенная сладость
Овладели так тобой?
Захочу ли ободриться,
Оторваться, удалиться -
Бросить томный, томный взгляд!
Ах! я к ней лечу назад!

Я неволен, очарован!
Я к неволе золотой,
Обессиленный, прикован
Шелковинкою одной!
И бежать очарованья
Нет ни силы, ни желанья!
Рад тоске! хочу любить!. .
Видно, сердце, так и быть!

Минувших дней очарованье,
Зачем опять воскресло ты?
Кто разбудил воспоминанье
И замолчавшие мечты?
Шепнул душе привет бывалой;
Душе блеснул знакомый взор;
И зримо ей минуту стало
Незримое с давнишних пор.

О милый гость, святое (прежде),
Зачем в мою теснишься грудь?
Могу ль сказать: ( живи ) надежде?
Скажу ль тому, что было: ( будь)?
Могу ль узреть во блеске новом
Мечты увядшей красоту?
Могу ль опять одеть покровом
Знакомой жизни наготу?

Зачем душа в тот край стремится,
Где были дни, каких уж нет?
Пустынный край не населится;
Не узрит он минувших лет;
Там есть (один) жилец безгласный,
Свидетель милой старины;
Там вместе с ним все дни прекрасны
В единый гроб положены.

ЖИЗНЬ

Отуманенным потоком
Жизнь унылая плыла:
Берег в сумраке глубоком;
На холодном небе мгла;
Тьмою звезды обложило;
Бури нет один туман;
И вдали ревет уныло
Скрытый мглою океан.

Было время - был день ясный,
Были пышны берега,
Были рощи сладкогласны,
Были зелены луга.
И за ней вились толпою
Светлокрылые друзьяо
Юность легкая с Мечтою
И живых Надежд семья.

К ней теснились, услаждали
Мирный путь ее игрой
И над нею расстилали
Благодатный парус свой.
К ней Фантазия летала
В блеске радужных лучей
И с небес к ней прикликала
Очарованных гостей:

Вдохновение с звездою
Над возвышенной главой
И Хариту с молодою
Музой, Гения сестрой;
И она, их внемля пенье,
Засыпала в тишине
И ловила привиденье
Счастья милого во сне!..

Bсё пропало, изменило;
Разлетелися друзья;
В бездне брошена унылой
Одинокая ладья;
Року странница послушна,
Не желает и не ждёт
И прискорбно-равнодушна
В беспредельное плывет.

Что же вдруг затрепетало
Над поверхностью зыбей?
Что же прелестью бывалой
Вдруг повеяло над ней?
Легкой птичкой встрепенулся
Пробуждённый ветерок;
Сонный парус развернулся;
Дрогнул руль; быстрей челнок.

Смотрит... ангелом прекрасным
Кто-то светлый прилетел,
Улыбнулся взором ясным
Подарил и в лодку сел;
И запел он песнь надежды;
Жизнь очнулась, ожила
И с волненьем робким вежды
На красавца подняла.

Видит... мрачность разлетелась;
Снова зеркальна вода;
И приветно загорелась
В небе яркая звезда;
И в неё проникла радость,
Прежней веры тишина,
И как будто снова младость
С упобаньем отдана.

О хранитель небом данной!
Пой, небесный, и ладьёй
Правь ко пристани желанной
За попутною звездой.
Будь иянье, будь ненастье;
Будь, что надобно судьбе;
Все для жизни будет счастье,
Добрый спутник, при тебе.

НОЧЬ

Уже утомившийся день
Склонился в багряные воды,
Темнеют лазурные своды,
Прохладная стелется тень;
И ночь молчаливая мирно
Пошла по дороге эфирной,
И Гепер летит перед ней
С прекрасной звездою своей.

Сойди, о небесная, к нам
С волшебным твоим покрывалом,
С целебным забвенья фиалом,
Дай мира усталым сердцам.
Своим миротворным явленьем,
Своим усыпительным пеньем,
Томимую душу тоской,
Как матерь дитя, успокой.

МОТЫЛЕК И ЦВЕТЫ

Поляны мирной украшенье,
Благоуханные цветы,
Минутное изображенье
Земной, минутной красоты;
Вы равнодушно расцветаете,
Глядяся в воды ручека,
И равнодушно упрекаете
В непостоянстве мотылька.

Во дни весны с востока ясного,
Младой денницей побуждён,
В пределы бытия прекрасного
От высоты спустился он.
Исполненнй воспоминанием
Небесной, чистой красоты,
Он вашим радостным сиянием
Пленился, милые цветы.

Он мнил, что вы с ним однородные
Переселенцы с вышины,
Что вам, как и ему, свободные
И крылья и душа даны:
Но вы к земле, цыеты, прикованы;
Вам на земле и умереть;
Глаза лишь вами очарованы,
А сердца вам не разогреть.

Не рождены вы для внимания;
Вам непонятен чувства глас;
Стремишься к вам без упования;
Без горя забываешь вас.
Пускай же к вам резвясь ласкается,
Как вы, минутный ветерок;
Иною прелестью пленяется
Бессмертья вестник мотылек.

Но есть меж вами два избранные,
Два ненадменные цветка:
Их имена, им сердцем данные,
К ним привлекают мотылька.
Они без пышно сияния;
Едва приметны красотой:
Один есть цвет воспоминания,
Сердечной думы цвет другой.

О милое воспоминание
О том, чего ужв мире нет1
О дума сердца - упование
На лучший, неизменный свет!
Блажен, кто вас среди губящего
Волненья жизни сохранил
И с вами низость настоящего
И пренебрег и позабыл.